Мысли 

По холодной бумаге

скачут мокрые мысли.

Что они позабыли

в этой белой пустыне?

Им охота просохнуть,

а потом превратиться

в благородные рифмы,

или, может быть, в прозу.

Им хотелось бы крикнуть,

что они уникальны.

Но, боясь простудиться,

расчихаться, охрипнуть,

они прыгают молча.

Ищут теплое место,

чтобы там пообсохнуть

под ребром батареи;

может быть, угоститься

крепким чаем, и даже

получить одеяло,

и, возможно, подушку.

Если кто-то не сразу

просечет гениальность

обогревшихся мыслей,

то от них не убудет.

Отоспавшись в уюте,

и с утра причесавшись,

подкрепившись омлетом,

предположим, с беконом,

посвежевшие мысли

всем отвесят «спасибо»,

и попрыгают дальше

по холодной бумаге.

 

 Стриптиз 

Луч прожектора слепит лицо.

Гладкий шест. Артобстрел сотней глаз.

Для меня это первый показ

всей меня, нынче взятой в кольцо

тех, кто в зале. Кто жаждет смотреть

на арену, свистя и смеясь,

как выходит, немного боясь,

тот, кто будет публично гореть. 

Я приветствую амфитеатр

мощным рыком голодного льва.

Я кидаю смешные слова.

Я тореро и я гладиатор.

Я хожу колесом. Я кричу

там, под куполом цирка судьбы

и сдаюсь ей всегда без борьбы,

оплавляя себя, как свечу. 

Танец нот. Танго тела с шестом.

Юность мышц – вот искусство ночей.

Мудрость слов – вот искусство речей.

И неважно, что будет потом.

Наплевать на пустой календарь

нарумяненных праздничных дней.

И нет дела до новых царей,

если ты сам себе государь. 

Наглость плеч под цыганский мотив

губит разум, сжигая дотла.

И волос золотая метла

вечно радует глаз объектив.

Но, вертясь вкруг скрипичных ключей,

я дарю не усладу, а боль –

этот истинно верный пароль

в древний рай Елисейских полей. 

Вот моя стриптизерша-душа

демонстрирует раны свои.

Обними меня, свет, и сотри

в пыль часов с треуголкой песка.

Вот меня кто-то кличет на бис

в темноту бесконечности-трассы.

Обнажая бессмертную массу,

все когда-то танцуют стриптиз.

 

                         Федорины сны 

Я в полудреме созерцаю шкаф,

две лампочки и швейную машинку,

и спинку стула оседлавший шарф,

гантели на полу и половинку

от яблока, с вчерашнего звонка

покинутую на столе в объятьях

недельной пыли и еще пока

не убранных учебников. Вот платье,

раскинувшее жадно рукава,

лежит, пылая жаром сладострастья,

и ждет, когда войдет в свои права

владенья телом. Вот зубастой пастью,

меж книг устроив логово свое,

сверкает розовый дракон на полке.

Не глаженное свалено белье

в углу дивана. На ковре – иголки

встречаются с начала января,

и, жаля за бестапковые пятки,

скрываются от глаз. Но, говоря,

коснувшись пятернею сердца, в прятки

играться с ними нет охоты. Их

изъять с ковра желанья так же мало.

От них я скроюсь в тапочках моих

или под теплым кровом одеяла.

У двух настольных ламп есть свой покров –

пылинок. Недвижимых, невесомых.

Пока что здесь нет только насекомых,

чтоб стал еще уютнее мой кров.

  

Время

Небу –

самое время

латать

брюки,

пальцам дорог –

отстирывать

шинные

дуги,

листьям –

лететь

прямо

в бездонность лужи,

ветру –

реветь

выстрелом

кремневых

ружей.

Время считать

тупики и ошибки

лета.

Время сжигать

свечи по спящим поэтам.

Время пить чай

из дождевых

брызгов.

Время скучать

над корондашным

огрызком.

Время лететь

птицам –

туда,

к югу.

Время пускать

снов карусель

по кругу.

Время молчать,

Пенясь

в распаренной ванной.

Время дымить

струнной

марихуаной.

Время…

Оно

скачет конем

белым,

рвется в окно

голубем

ошалелым,

пьет за меня

винный рубин

сладкий,

ставит на лоб

денно

зарубки-складки.

Время зовет

к поиску нового

в прошлом,

но стрелки свои

гонит вперед

дотошно.

Время –

Вуаль

пьяным зрачкам

узким.

Время –

Пятно

между бровей индуски.

Время летит

Стаей

пустых

конвертов.

Время –

Собор

древних

прощаний-приветов.

Время,

палач

всех степеней фальши,

гонгом часов

гонит меня

дальше…
 

                                 Завтра

                                                Пределу

         Завтра, став на день моложе,

ты поймешь, что ветер дышит,

и что на твоем балконе

хороводят чьи-то мысли.

Через дымку занавесок

ты увидишь ленты улиц,

где театр веселья-снега

бьет чечётку на асфальте.

Бодро выйдя в чисто поле

городских многоэтажек,

ты отправишься на встречу

хороводящим пылинкам,

обнаружишь ломти смеха

на ладонях подворотен,

и потопаешь в сугробы

чьих-то недожитых песен.

Ты пройдешь по мерзлым кронам

пьяных заспанных деревьев,

разукрасишь лица улиц

шестиструнною улыбкой,

наберешь букет сосулек

и раздаришь их прохожим,

чтоб взметнулась в небо радость

многоцветными шарами.  

Ты поймешь, что время в чем-то

дуновению подобно,

и что это очень просто –

с каждым днем не быть взрослее.

  

                        Отпечатки 

Я не знаю,

зачем мне полоски

лоснящейся ночи.

Очень хочется плыть –

на фонарные нимбы,

на свет.

Очень хочется быть –

просто так,

между строк,

между прочим,

просто телом,

закутанным

в снежно-гарцующий плед.

 

Тихо падаю я

белой каплей

застывшей морозной.

Ты молчишь.

Ты –

попытка словить меня

жаждущим ртом.

Диск луны пополам.

Пара блесток пыльцы

бледно-звездной.

Сонный шепот шагов

в переулке,

зовуще-пустом.

 

Заплетается снег

в бесконечные косы сугробов.

Заплетается шаг

в отпечатки

рифленых подков.

Улыбается время

теплом незнакомых порогов.

Улыбаются мысли,

стекаясь в цепочку слогов.

 

Две ладони

в загадках изгибов

не читанных таин.

Отпечатки зимы

на стекла серебристой парче.

Мой зеркальный двойник,

моего равновесия Каин

выжигает дыханьем

свой знак

у меня на плече.

 

        *  *  * 

        Мерно вышло из ванной тело.

Набрало телефонный номер.

Там сказали, что нету дома

огневласой пресветлой девы.

Вздох исполнило тело печально.

Почесало в своем затылке.

Там подумалось – фигли охать?

Наберу-ка еще один номер.

…И опять результаты те же.

Непомерно тоскует тело.

Нету дев распрекрасных, юных –

не сидят они нынче дома.

  

                        Весна безбашмачного 

        Поцелуй

        за отворот шинели спрячу.

А потом,

надев колпак с бубенцем,

пробегусь по городу паяцем,

там и тут

роняя дольки сердца.

 

Никому не отсчитав и слова,

даже не коснувшись чемоданов,

голоного

преступлю черту порога,

запустив весенний ветер

по карманам.

 

Пусть пошарится

среди моих заплаток.

Пусть посвищет

в давнишних прорехах.

Может,

среди тканных непоняток

он отыщет

горсточку орехов.

 

Похрустим на пару этим кладом

и пойдем

бродяжничать

по лужам.

По весне

босячить с ветром рядом –

безбашмачным

большего

не нужно.

 

            ПОЛНОЧЬ ИЮЛЯ
Полночь июля –
моя исключительно.
Пью ее залпом.
До дна иссушаю бокал
беззвездного неба.
В хохоте выпивших мальчиков,
в тявканье сонных собак
спрятана музыка.
Это –
словно симфония.

Ночью
все по другому.
Понятнее,
ближе
становятся тайны.
Дышится легче,
и мысли,
вроде бы,
держат осанку.
Спать не охота.
Но все же
лень что-то делать.
Хочется просто валяться
на ровной поверхности пола
или на мягком диване,
и нежно покусывать локти
рядом лежащему телу.
Или банально прижаться
к близнаходящейся плоти
и слушать
биение сердца
теплого
человека…

…Ночь
без остатка моя.
Пью ее кружками.
Чанами меряю.
Нет ей скончания.
Полночь.
Море беззвездное
неисчерпаемо…
 

                  31 августа
Ввечеру
Художник смешивал краски.
Но голубо-розовая перина
нависла над городом,
не смея стать
ее единым
сиреневым фоном
последнего дня месяца августа
две тысячи пятого года.
И получилась
неба нежная пастельность
прямо рядом
с моим светло-серым домом,
из окон которого
хором
брызжут звуки
соседских магнитофонов,
так и сяк попсующих
нот семью.
На встречу первому дождю
календарной осени
я пожалую
карамели горсть!
И дождь
будет сладким.
И первоклашки
будут счастливы
конфетным каплям.
Но это случится утром…
А ночью
пастельных тонов перина
рассредоточится
черными клочьями,
и бесконечности чернила
разольются.
Откроются звезд глаза…
А я,
сидя на подоконнике,
буду следить за
тем, как звезды смеются,
ныряя в пучину
асфальта и гравия.
И подмигну месяцу –
пожилому мужчине,
повисшему
«С»-образно
над крышами,
словно литера,
выпавшая
из заглавия
грусти Андерсона…