Н.Р.: А какое там время?
К.Ц.: Определенного времени в этом фильме нет. Это симбиоз фактов, они мешаются с какими-то снами, видениями, иллюзиями. Это философско-ироническая комедия. Это будет что-то наподобие «Особенностей национальной охоты», «Особенностей национальной рыбалки», потому что, отчасти все эти вещи были написаны Михаилом Ивановичем Коновальчуком, сценаристом. Как режиссер он выступает в этой картине впервые. А все эти «охоты» и «рыбалки» были написаны со слов Михаила Васильевича Кирилюка, в нашей картине он играл капитана, моего папу. Они лучшие друзья, вот эта тройка – Кирилюк, Коновальчук и Шевчук. Юрий Шевчук будет писать песни для этого фильма. Шевчук снимался в фильме «Духов день», для которого Коновальчук написал сценарий. …Моя героиня очень разная. Сначала она капитанская дочка. Как живут моряки? Нищенская зарплата. Вот показан военно-морской флот России. Эта «губа», «губари»…
 Н.Р.: Что такое «губа»? Я не знаю.
К.Ц.: Гауптвахта. Эти люди, «губари», матросы, которые по каким-то причинам туда попали. Такая среда, и девочка выросла в такой среде. Папа хотел сына, мальчика, а вышла девочка. А я хочу соответствовать, чтобы папа гордился мной. И я такая проказница, озорная, но добрая по натуре. Меня дали костюм «милитари», у меня военно-морской берет со значком, оказалось, что это значок натовского миротворца. Потом бутсы, но у меня нога маленькая, поэтому бутсы 34 размера выглядели даже изящно (смеется).
 Н.Р.: А платье? Вы сказали, что у Вас было платье.
К.Ц.: Это другой облик героини, их было несколько. «Милитари» - я пацанка. Платье и парик были одеты в ДОФ (Дом Офицеров), чтобы выпендриться. История такая. Приезжает этот Гущин. Первую сцену мы снимали последней. Сцена знакомства, моего знакомства с лейтенантом Гущиным. А он такой статный, белая кость, с обезъянкой на плече. Приехал. А мне эти моряки – моряки как моряки, я к ним привыкла, и для меня они были без разницы. Я и не думала о любви. Мой папа самый «крутой» дядя. Дом Культуры моряков, там вечеринки разные. За мной ухаживает один матросик, но я на него внимания не обращаю. Заходит мой папа в «гражданке». А тут новенький приехал. И начинают играть с Гущиным в бильярд на «ку-ка-ре-ку», кто проиграет, тот кукарекает под столом. И вот страшный «ку-ка-рек» раздается, мой папа проиграл. Небывалый случай для моего отца. И тут я обращаю внимание, кому он проиграл, кто это такой, кто вздул моего папашу. И у меня не любовь рождается, а интерес. И я, естественно, влюбляюсь в этого Гущина. Но мы же снимаем комедию. Мы идем на пирс. А что такое любовь словами Михаила Ивановича? «Любовь есть непосредственное, полное владение женщиной мужчиной». И когда мужчина подчиняется – вот это и есть любовь. Он уже все, в ее подчинении. И вот мы идем вместе, такой странный диалог, потому что многие сцены в фильме символичны и метафоричны. И все это в контексте иронической комедии. Первую сцену мы пересняли. Я не спала три ночи, думала, как ее переснять. В итоге, я рада, что получилось так, как хотела я. Это для меня была сцена внутренняя, я жила в любви на самом деле. Я любила безумно на съемочной площадке и людей, и ее саму. Конечно, это так, как любить солнце. И все вокруг отвечало мне положительной энергетикой.
 Н.Р.: Что такое съемочная площадка? Как Вы это ощущали? Когда хлопает хлопушка – что начинается?
К.Ц.: «Хлопушкой» у нас была Маша, 16-ти лет, она внучка режиссера Игоря Масленникова, который снял «Шерлока Холмса»… Когда хлопает «хлопушка» и начинает трещать камера – она действительно трещит… Сверху свисает лохматый микрофон и оператор орет: «Высуньте из кадра собаку! Собака в кадре!», или еще что-нибудь. Но самое интересно, что происходит до этого. Ходит Михаил Иванович с этим громкоговорителем, мы все ласково называли его «матюгальником». И вот он ходит по площадке: «Тишинаааа! Камера! Мотор! Поехали (а чаще «Начали»)!» Но не это суть. Суть того, что эти приготовления невероятные и метры пленки превращаются в какую-то другую жизнь. И ты не знаешь, что ты там и кто ты там есть. У тебя есть непосредственная задача, а как ты ее сделаешь… Для меня это было самое сложное. Иногда я не понимала смысла какой-то сцены, иногда ее снимали не сначала – с середины или даже с конца, и к началу подходят. Понять логическую цепочку почти невозможно. Когда ты сидишь 14 часов, 12 часов, 10 часов в гримерке или греешься где-нибудь на солнышке, читаешь, либо еще что-то, ты постоянно накапливаешь в себе какую-то энергетику. И когда тебе надо выйти на эту чертову «хлопушку», а ты весь день ее ждешь – это самое сложное. После 10 часов ожидания ты выходишь и должен выдать себя на 200 процентов. Никто не будет тебя спрашивать: «Ты понял философский подтекст данной сцены?», или еще что-то, или психологию.
 Н.Р.: А трудно запоминать текст? Ведь это надо учить чьи-то чужие слова и выдавать за свои.
К.Ц.: Невероятно трудно. Я этого не делала.
 Н.Р.: ?
К.Ц.: Я их старалась переосмыслить и сказать по-своему. Потому что когда ты стараешься зубрить, ничего не получается. Самое сложно было, когда надо было произнести концептуальный диалог. Крупный план в камеру. Ни малейшего поворота лица нельзя было делать. Только такой фокус мне нашли, определили. И я, с глазами, полными слез должна была читать Цветаеву. Нормально (улыбается) И еще сложно снимать с маленьким бюджетом, потому что сидишь, и когда пленка идет, считаешь: «Доллар, два, три, четыре пять», каждую секунду. Это очень дорого. И если ты что-то не так сделал, то надо переснимать, тратиться.
…Хризологос (Ваня Коновальчук) должен был через фонтан убегать, а костюм один. Он уже в фонтане, и через него он пытается ломануться. Но он не смотрел заранее дно фонтана, его включили специально для съемки. А там, на дне, оказались ямы и колдобины. Он ничего не видел, струя в лицо, и человек чуть не покалечился, но со стороны было очень смешно. В Кронштате было много зевак, когда мы снимали. Много комичных ситуаций было с этим фильмом. У нас в фильме было много животных - боров Боря, и курицы, две свинюшки и много кроликов и куры. И в начале фильма надо было снять кадр, как курицу подбрасывают, и она летит. Бросали-бросали, и докидались, бедняжка, она лету снеслась. Потом было много смешных ситуаций с моим именем. По образу еще мое имя совпало с именем героини, поэтому у меня не было психологического барьера. Вот, например Оля (Лазарева), которая играла цыганку Азу. Ее так многие и звали: «Аза»… Совершенно другая по темпераменту, противоположная мне, по сценарию, а в жизни похожие, мы с ней сдружились по этому поводу.
Я говорила, что у меня было несколько образов: «милитари», «романтик» - я в шляпке с полями, платье, и, как ни странно… афроамериканка. У меня грим, парик, утрированная сексуальность. На мне белый китель, я представительница американского флота, лейтенант Кси…Белоснежный китель, аппликации, черный парик, высокие сапоги. Кульминационная сцена, «пастельная». Михаил Иванович говорит: «У вас будет пастельная сцена». Я говорю: «Как замечательно, как она будет выглядеть?». Он говорит: «Ты будешь раздеваться, готовься к этому». Я в шоке. «Я не буду», отказываюсь. Я к Михаилу Васильевичу, лучшему другу, «папе» (смеется). Я к «папе» пошла – а кому еще? И мы сидим как-то на «Ленфильме». И тут Михаил Васильевич начинает так исподволь вводить мою тему, говорит: «Что ж ты девку-то собрался голой снимать, ты соображаешь, что ты делаешь, цензура же не пропустит тебя?» - «Миша, я сам знаю, что мне надо делать. И вообще, ты от чьего имени говоришь?» Я сижу вся пунцовая, естественно, как это скрыть? В итоге, сделали нам а-ля бункер и сцену снимали вообще шиворот-навыворот, я не могла даже себе представить, насколько это будет масштабная сцена. Но снимали кусочками, я даже не могла представить, что это будет одна сцена. Мне, вообще трудно представить, как будет выглядеть целиком картина, нам не показывали то, что сняли. Но эту сцену я запомнила на всю оставшуюся жизнь. Начали с конца. Я лучше расскажу как она по своей сути… Идет тема развооружения, мы отдаем американцам «на иголки» нашу технику, корабли. Но чтобы отдать «старую кобылу давайте выдадим ее за коня», т.е. покрасим корабль, чтоб подороже продать. И вот они старую развалюху, черепаху, корабль начинают приводить в порядок. И в итоге, они влюбляются в этот корабль. И вот приезжают американцы… а может не приезжают, там не понятно – это сон и ли явь. Я лейтенант Кси, а Гущин любит Ксюшу, капитанскую дочку. А тут приезжает лейтенант Кси, у нас с ним все клеится, он идет показывать ей корабль. Он заводит ее в одну каюту, потом другую, как в «Титанике», мы делали пародию на «Титаник». Такой диалог происходит: «Ты так похожа на мою девушку, но она белая». А Кси поднимает юбочку, но там чулки – и белая кожа! Видно, что белая. И вот мы спускаемся в машинное отделение, где стоит эта машина, легендарный «вилисс», везде блики воды.
 Н.Р.: Как в «Титанике»?!
К.Ц.: Как в «Титанике»!
 Н.Р.: И есть кадр, когда рука спускается по влажному стеклу?
К.Ц.: Есть! Ну, это же Россия! По кораблю же куры гуляют! И летит курица – когда мы пытаемся поцеловаться, между нами курица летит – такой корабль. Жуть России, свое хозяйство у матросиков, вот эти боровы всякие, там настолько смешные сцены будут. Значит, кидают эту курицу, но все равно с такой романтикой спускаемся. Он открывает дверь, я вхожу в машину. И медленный кадр - моя белая перчатка по лобовому стеклу… «Куда поедем?» Я отвечаю: «В вечность». Следующий кадр. Я обнимаю его сзади и тянусь щечкой к его губам. Он начинает слегка поворот к моими губам. Поцелуя так и не было, но малейшим поворотом он предает свою Ксюшу. Я-то на самом деле Ксюша, это маскарад все, и говорю: «Я сейчас». И дальше такой кадр. Он сидит в машине за рулем, и на переднее стекло падают вещи негритянки, сначала белый китель медленно спускается на лобовое стекло, потом кофточка, шарфик, юбочка, потом еще какая то непонятная кофта и еще юбка… Когда падает один чулок, потом второй на лобовое стекло, он уже не выдерживает, срывает с себя китель, поворачивается, и что он видит? – Он видит Ксюшу в «милитари», капитанскую дочку, которая сидит и стирает остатки грима. С глазами полными слез и говорит ему: «Как же ты так?» Берет свою куртейку, кепочку и чешет себе по дороге. Он ее предал, главный герой, который «без сучка, без задоринки», он как мужчина передо мной упал. Вот, до какой абстракции довели постельную сцену. А Ксюша ведь любит его… Она идет по дороге и видит машину с матросиком, того самого Хризологоса. Просто молча сажусь в машину и дальше почти каскадерский трюк – дальше мы едем, и я должна была при переключении скоростей, и на третьей скорости, была заплакать. Я смогла себя настроить, но не заревела, так чтобы слезы ручьем, а так, чуточку, я же папина дочь. Он меня отвлекает, и мы даже начинаем смеяться. И тут я вижу, что Гущин мне семафорит, он мне передает: «Я люблю тебя». Я это понимаю, и в лице этого Хризологоса я обнимаю весь мир.
 Н.Р.: Вы танцуете в этом фильме?
К.Ц.: Да, танец шел под титры, и с этим танцем страшная история была. Я содрала себе очень сильно ногу. Я стою на возвышении, и мне выбрали костюм, босоножки на высокой шпильке, и режиссер сказал мне подняться на это возвышение. Там такая высота была, а мне надо прыгать. Я понимаю, что о моем здоровье, кроме меня никто заботиться не будет. Я втихую сняла босоножки, отсемафорила. А в процессе режиссер решил, что с этого семафора я должна была уходить в персональный танец на сцене. Естественно, пришлось танцевать босиком. А там доски сколочены, и я гвоздем цепанула хорошо, на репетиции. И потом, извините, с оторванным куском ноги, который мне приклеивали на смоляной клей, я танцевала. И полтора часа я вот так вот выплясывала. Причем танцевала… был какой-то джаз, мои партнеры оба степисты – Ольга и Вася. Я в жизни степ не танцевала, я его выучила, но мне не пригодилось, в фильме я танцевала импровизированный танец. С Васей мы танцевали парный танец. Полтора часа на этой сцене, режиссеру нужно три переодевания. В результате меня благополучно увезли после этого в госпиталь.
 Н.Р.: Актерская профессия жестокая.
К.Ц.: Очень жестокая. Эта профессия может уничтожить.
 Н.Р.: Вы не думали: если бы Вам предложили стать профессиональной актрисой?
К.Ц.: Может быть, после выхода фильма все будет решаться.
 Н.Р.: Существуют целые школы, академии. Наверно, можно актерскому мастерству научится?
К.Ц.: Может быть. Возможно, это и случиться в моей жизни, пока не знаю, еще не выбрала чему конкретно посвятить свою жизнь. Помню, Михаил Иванович говорил кому-то: «Ты знаешь пример в истории кинематографа, чтобы взяли девушку с улицы без любых проб?» А их должно быть штук шесть-семь: фотопроба, кинопроба, проба грима, костюма, текста. А меня так взяли. Но если у тебя есть способности к этой профессии, то в самом процессе всему нахватаешься. У меня в крови умение перевоплощения, лицедейства. Я сама окунулась в эту среду и поняла, как надо реагировать, без иллюзий. Вживить в себя образ на клеточном уровне. Тебе иногда не нравится, как ведет себя режиссер, много чего, как все время вокруг тебя гримеры с пудреницами… но люди выполняют свою работу. Я сразу правильно относилась ко всему этому - как к работе, иначе могла бы пропасть исключительно морально, сойти с ума легко. Перепутать фильм с жизнью. В кино сплошные зеркала – зеркала судеб. Представьте, съемочная группа 50 человек – здесь и любовь и страсти и интриги. Интриги невероятные!.. Еще один страшный момент подстерегал меня в конце съемок, когда вот эта иллюзорная жизнь заканчивается. Вот это один из самых страшных моментов в этой работе, вот там люди срываются, они не выдерживают очень часто. Слава Богу, я была готова к этому, потому что проходила уже через подобный мир иллюзий. Поэтому легко я с этим простилась. Правда, я с трудом вошла в ритм, в свою обычную жизненную колею. Мне очень помог один человек, мой друг, который спас меня из этого состояния. Он сказал мне: «Поехали в Архангельск»… Теперь я хочу только учиться. Но такой опыт стоило пройти, чтобы пройти переоценку ценностей, просто жизненных. Но это было классно, это было круто! Просто круто, это было счастье и я благодарна Богу, что это произошло в моей жизни.
 Н.Р.: Большое спасибо за интересный рассказ, Ксения! Ждем с нетерпением выхода фильма «Славянский марш», и желаем Вам счастья и творческих успехов!